Двадцать девятого декабря родился русский живописец-маринист, акварелист, академик и почётный член Императорской Академии художеств, член Товарищества передвижных художественных выставок Александр Карлович Беггров<br />

Александр Карлович Беггров (29.12.1841–27.4.1914) — сын художника К.П. Беггрова, живописец и акварелист, родился в Санкт-Петербурге. Унаследовав от отца художественные способности, Беггров тем не менее стал морским офицером. По окончании Инженерного и артиллерийского училища морского министерства участвовал морским офицером в кругосветном путешествии (1866--1868). Лишь в 1870 году, вполне взрослым человеком, он начал посещать Петербургскую Академию Художеств в качестве вольнослушателя по мастерской М.К. Клодта.
В 1871–1874 годах образование продолжил в Париже у Леона Бонна и А.П. Боголюбова. Посвящал работы морской тематике — видам портовых городов, изображению известных морских судов («Набережная Невы», 1876; Гавр, 1876; «Вид Петербурга», 1882; «Салон броненосца „Чесма“», 1902; «Венеция», 1906, и др.). Во Франции его излюбленными мотивами были виды прибрежных районов — Трепора, Гавра, Конкарпо. Море надолго захватывает воображение художника, утверждается в качестве главной темы творчества. Правда, в своих ранних произведениях ни еще не вполне самостоятелен: находится под влиянием популярного французского мариниста Э. Изабе. В 1873 году за выставленные в Академии художеств работы «Вид города Канеи на острове Кондии», «Императорская яхта „Держава“, „Пароход „Великий князь Константин“ А. Беггров был удостоен малой серебряной медали. С 1874 года принимает участие в выставках Товарищества передвижников, с 1876-го становится полноправным членом Товарищества. Наряду с морскими видами художник теперь все чаще пишет городские. Показанная на VII передвижной выставке картина Набережная Невы (1876) положила начало циклу петербургских пейзажей художника. Живописец работал не только масляными красками, но и акварелью. В 1885 году он выступил одним из учредителей „Общества русских акварелистов“. Акварелью выполнены многие виды Петербурга, Венеции, Нормандии. Будучи морским офицером и художником Морского ведомства, Беггров участвовал в нескольких кругосветных экспедициях. В 1899 г. Петербургская Академия художеств удостаивает его звания академика живописи, а в 1912 г. он уже ее почетный член. При жизни художник пользовался большой известностью. Его работы воспроизводились в таких популярных журналах, как „Нива“, „Север“, „Всемирная иллюстрация“.

Яков Минченков. Александр Карлович Беггров (отрывок из книги „Воспоминания о передвижниках“)

„…Беггров был постоянно чем-то недоволен, постоянно у него слышалась сердитая нота в голосе. Он был моряк и, быть может, от морской службы унаследовал строгий тон и требовательность. В каком чине вышел в отставку, когда и где учился — не пришлось узнать от него точно. Искусство у него было как бы между прочим, хотя это не мешало ему быть постоянным поставщиком морских пейзажей, вернее — картин, изображавших корабли и эскадры. Корабли он знал в совершенстве. Мачта, рея, парус, все детали паровых судов для него были привычными вещами. Критикуя каждую картину с судами, где были допущены малейшие неточности, ворчал: „Ну вот! Как этот парус поставили? Да разве так судно пойдет? Скажите, какой вздор!“

Он бойко справлялся с рисунком и акварелью, изображая городские виды, движение судов на реке, но все это носило иллюстративный характер, видна была условная умелость с трафаретной, заученной манерой письма, выработанной им за многие годы. Жизнью современного искусства, как и делами Товарищества, он как будто совсем не интересовался. Его почти насильно подводили к картинам экспонентов при отборе для выставки. Обыкновенно он был в это время занят своими произведениями: ввинчивал кольца в рамы, завязывал веревки, протирал стекла на акварелях. У него все должно было иметь аккуратный, блестящий вид, как у вещей на корабле. Указывал на раму: „Смотрите, как сделана: двойной шип! А позолота? За стекло одно двенадцать рублей заплатил! То-то же!“
Рабочие приносили его картины завернутыми в несколько покрывал и обвязанными морскими веревками так, как будто картины отправлялись в кругосветное путешествие. И даже тут Беггров сердился: „Опять? Сколько раз я им говорил, чтоб перевязывали крестом и перекручивали веревку. Вот дураки, не понимают, что так сползти все может!“

Он был коренаст, ходил твердо, как все моряки. Лицо всегда строгое, и, если иногда засмеется на секунду, то и тогда выражение лица не изменялось, как будто смех исходил от другого. Рабочие на выставке его боялись. Он всегда находил, за что их побранить… Он тратил на вещи иногда порядочную сумму, а сердился за перерасходованный пятачок.
Когда не мог отделаться от баллотировки картин экспонентов, то ругал их: „Ну вот еще! Чего там ставить? Видал: все чепуха или просто дрянь. Разве так солнце пишут? Вы скажите — оно светит? То-то же! Пуговица, а не солнце!“
- Ну а как же надо писать? — спрашивали его.
- А так, чтобы светило. Надо сперва белилами, а потом прозрачной лессировкой! А то намазал грязью и — скажите, пожалуйста, — солнце!
…У него было много делового упрямства и настойчивости. Если что взбредет в голову — не остановится, пока не добьется своего как в мелочах, так и в более крупном.
Раз во время устройства выставки сидит и немилосердно колотит по какой-то железной штуке молотком. Мешает другим говорить и слушать. Спрашивают:
- Что вы здесь делаете?
  — А вы не видите? Костыль рублю, очень длинный, а надо вбить покороче.
  — Но ведь можно послать купить другой, и стоит он всего три копейки.
  — Вот еще! Покупать новый и человека засылать! А я вот сам и даром отрублю!..
И пока не расплющил железо и отрубил конец — стучал до вечера.
Он жил в Гатчине. Облюбовал болотистый пустырь, купил его и начал устраивать свое хозяйство. Построил дом и во двор отовсюду свозил мусор, щепу, навоз. Завалил болото, удобрил почву и развел прекрасный ягодник: малину, крыжовник, смородину, клубнику. По величине и вкусу нигде кругом не было подобных ягод. Мало того: выписал необыкновенные штамбовые розы, уберег их от морозов или акклиматизировал, и жители Гатчины приходили любоваться цветами в саду Беггрова. Выращивал в комнате и парниках самые ранние овощи, конкурировавшие с привозимыми с юга. А когда все выражали удивление, Беггров говорил:
  — Вот еще! Глупости! Я хочу виноград развести и дыни посадить. Что? Солнца не хватит? Скажите пожалуйста! С солнцем всякая баба на бахче вырастит, а дыню надо приучить и здесь вызревать!
Летом приглашал к себе товарищей и угощал их таким обедом, какой не изготовить и самому лучшему повару. Беггров сам заказывал и покупал провизию и, когда приезжали гости, предоставлял им заняться чем-либо в его отсутствие — рассматривать альбомы, картины, читать журналы, а сам отправлялся на кухню, надевал передник и принимался стряпать блюда, наполовину подготовленные раньше. Он был великолепным кулинаром. Когда был накрыт стол, он приносил суп, открывал крышку супника и молча стоял, ожидая, что скажут гости. Один аромат уснащенного различными кореньями и приправами супа заставлял гостей выразить свой восторг; тогда и Александр Карлович проявлял довольство:

- Ну, то-то же! А то подают, когда все уйдет на воздух. Момент аромата не более десяти минут! Прошу не опаздывать и есть так, чтобы оставалось у вас место для другого, над чем я не меньше старался. Прошу!
Гости едва воздерживались, чтобы не повторить порцию супа, хотя и знали, что их ожидают впереди еще большие чудеса кулинарного искусства. Беггров спрашивал:
— Вы отличаете в общем аромате сельдерей, а другого ничего не слышите? Нет? Так у вас нос отравлен табаком. Ну, конечно, так! Волков, ты говоришь — морковь? Вот вздор, морковью бабы борщ подкрашивают. Мещанство. Сперва отвар из птицы… да не с картофелем, говорят тебе… Что я, кашевар, что ли?
Приносилось под большим колпаком второе блюдо… После этого заставлял выпить немного холодного вина, чтобы приготовиться к следующему блюду, отбить вкус предыдущего…
Ну и Лукулл*! Впрочем, он превзошел Лукулла в чревоугодии. У того были крайние излишества и объедение, а у Беггрова еда доводилась до степени искусства без количественного излишества. Кулинарное искусство он приравнивал к другим искусствам, где не было идеи, а только погоня за внешним. Он говорил, что тешить глаз одними красками — все равно, что насыщать желудок вкусными блюдами. Зрение и чувство вкуса в этом случае равноценны… Побывавшие на его обеде проникались почтением к его кулинарному таланту…

После обеда Александр Карлович вел гостей в сад и угощал их необыкновенными ягодами, сорванными из-под листа.
У Беггрова на камине стояли часы под футляром, искусно составленными из различной формы, стеклянных кусочков, склеенных узенькой тесьмой.
— Разве в магазине сумеют так склеить? — недовольно ворчал Беггров. — И чем будут клеить — столярным клеем или синдетиконом? Вот вздор! Все быстро расклеится! Это я сам клеил, и, будьте покойны, не распадется.

- Чем же вы клеили?
Тут он изложил целый сложный рецепт. Разваривал ржаной хлеб, процеживал его через густое полотно, варил с клеем и еще и еще чем-то. Пробовал много раз, медленно высушивал и добился того, что скорее можно разбить стекло, чем оторвать наклеенную на него ленту.
Еще развел он птичник. Были у него какие-то необыкновенные куры: держали себя необычайно опрятно и неслись в строго определенное время, выполняя с точностью свои обязанности. Злые языки уверяли, что у Беггрова куры несут яйца не в гнездах, а на особые фарфоровые чашечки, подставляемые в нужную минуту хозяином, и что будто бы он много раз менял петухов, пока не нашел вполне отвечающего своему назначению. Беггров сердился:
— Вот вздор! Говорят еще, что и куры у меня несутся по два раза в день! Ведь это было бы излишество. Не более, не менее, чем полагается. А что одному петуху велел голову отрубить, так это правда. Представьте, десять часов вечера, еще никто и спать не ложился, а он ну горло драть! Казнил за нарушение общественной тишины. А то как же? Вот еще!
За санитарными условиями своего птичника он следил зорко и как только замечал, что курица начинает купаться в пыли или в золе, что являлось верным признаком появления у нее паразитов, сейчас же брал ее в карантин: сажал в особую клетку, купал и пересыпал порошком от насекомых.
И все, что он делал, не было взято из книг и каких-либо руководств, а придумано им самим и угадано чутьем изобретателя с проверкой на опыте. Во всех мелочах проявлялся твердый, как кремень, характер Беггрова. И если упрется в чем-нибудь, даже в пустяке — ни за что его не сдвинешь. Никаких постановлений Правления и общего собрания не признавал, если они не согласовывались с его личными взглядами.
…Расстроилась у Беггрова семейная жизнь: умерла его жена, и он не захотел больше вести свое хозяйство, продал дом и сад и очутился как бы не у дел. В жизнь его вползла скука, безразличие к окружающему, что повело к упадку его душевных и физических сил. Он стал точно покрываться ржавчиной, опускался и не в силах был противостоять невзгодам и болезни. От продажи дома он получил некоторую сумму; вместе с прежними запасами она давала ему возможность без нужды существовать, но жизнь без какой-либо деятельности была ему не в радость. Искусство? Но если и раньше оно не заполняло его целиком, не было содержанием всей его жизни, то теперь он к нему совсем остыл и ничего не писал к выставкам. Даже сердился, когда его спрашивали, что он пишет:

— Ну вот вам! Для чего это нужно? Все равно никто не купит, а что ж я даром работать буду? Скажите, пожалуйста!
На чужие работы почти не смотрел, все ему не нравилось, казалось ненужным.

В Гатчине видел, как все еще приходят люди к бывшему его саду, любуются его розами и ягодами, и понял, что сделал ошибку: с домом и садом продал половину себя самого. Не к чему было теперь применять свою изобретательность и энергию.
Он злился на новых владельцев за их неумелое ведение хозяйства. При встрече с нами говорил о них, как всегда, обрывисто, резко:

— Дураки, не могли розы как следует укрыть, вымерзло больше половины. А малина — подите, полюбуйтесь — переродилась в лесную. Надо было обновить, говорил я им про это, так нет — не слушают. Как вам понравится?
Но время шло, и все так сложилось, что как будто и жить ему стало незачем больше. Он заболел и слег. Болезнь была какая-то тяжелая, он переносил сильнейшие боли, но, не желая поддаваться слабости, терпел упрямо, молча, не жалуясь на мучения.
И когда пришла к нему с косой последняя гостья и посоветовала: „Пора уже, пора, Беггров!“ — он сердито ответил: „Что? Пора? Скажите, пожалуйста! Сам знаю, что и когда. Я сам себе хозяин, а не ты! Когда мне, а не тебе вздумается… Вот еще!“

Но боли стали невыносимыми; тогда Беггров зарядил пистолет и выстрелил себе в грудь.

* Лукулл — древнеримский политический деятель и полководец, прославившийся огромным богатством, необычайной роскошью и пирами.

Источник: Я.Д. Минченков. „Воспоминания о передвижниках“. Л.: Художник РСФСР, 1965.

Книги, посвященные жизни и творчеству А.К. Беггрова: